Неточные совпадения
Он
думал о благополучии дружеской жизни,
о том, как бы хорошо было жить с другом на берегу какой-нибудь реки, потом чрез эту реку начал строиться у него мост, потом огромнейший дом с таким
высоким бельведером, [Бельведер — буквально: прекрасный вид; здесь: башня на здании.] что можно оттуда видеть даже Москву и там пить вечером чай на открытом воздухе и рассуждать
о каких-нибудь приятных предметах.
Не
о корысти и военном прибытке теперь
думали они, не
о том, кому посчастливится набрать червонцев, дорогого оружия, шитых кафтанов и черкесских коней; но загадалися они — как орлы, севшие на вершинах обрывистых,
высоких гор, с которых далеко видно расстилающееся беспредельно море, усыпанное, как мелкими птицами, галерами, кораблями и всякими судами, огражденное по сторонам чуть видными тонкими поморьями, с прибрежными, как мошки, городами и склонившимися, как мелкая травка, лесами.
И,
думая словами, он пытался представить себе порядок и количество неприятных хлопот, которые ожидают его. Хлопоты начались немедленно: явился человек в черном сюртуке, краснощекий, усатый, с толстым слоем черных волос на голове, зачесанные на затылок, они придают ему сходство с дьяконом, а черноусое лицо напоминает
о полицейском. Большой, плотный, он должен бы говорить басом, но говорит
высоким, звонким тенором...
Самгин слушал его невнимательно,
думая: конечно, хорошо бы увидеть Бердникова на скамье подсудимых в качестве подстрекателя к убийству!
Думал о гостях, как легко подчиняются они толчкам жизни, влиянию фактов, идей. Насколько он
выше и независимее, чем они и вообще — люди, воспринимающие идеи, факты ненормально, болезненно.
Жилось ему сносно: здесь не было ни в ком претензии казаться чем-нибудь другим, лучше,
выше, умнее, нравственнее; а между тем на самом деле оно было
выше, нравственнее, нежели казалось, и едва ли не умнее. Там, в куче людей с развитыми понятиями, бьются из того, чтобы быть проще, и не умеют; здесь, не
думая о том, все просты, никто не лез из кожи подделаться под простоту.
Но все-таки нельзя же не
подумать и
о мере, потому что тебе теперь именно хочется звонкой жизни, что-нибудь зажечь, что-нибудь раздробить, стать
выше всей России, пронестись громовою тучей и оставить всех в страхе и в восхищении, а самому скрыться в Северо-Американские Штаты.
«Этот протоиереев сын сейчас станет мне «ты» говорить»,
подумал Нехлюдов и, выразив на своем лице такую печаль, которая была бы естественна только, если бы он сейчас узнал
о смерти всех родных, отошел от него и приблизился к группе, образовавшейся около бритого
высокого, представительного господина, что-то оживленно рассказывавшего.
В то время когда Маслова, измученная длинным переходом, подходила с своими конвойными к зданию окружного суда, тот самый племянник ее воспитательниц, князь Дмитрий Иванович Нехлюдов, который соблазнил ее, лежал еще на своей
высокой, пружинной с пуховым тюфяком, смятой постели и, расстегнув ворот голландской чистой ночной рубашки с заутюженными складочками на груди, курил папиросу. Он остановившимися глазами смотрел перед собой и
думал о том, что предстоит ему нынче сделать и что было вчера.
«Да,
о чем, бишь, я
думал? — спросил себя Нехлюдов, когда все эти перемены в природе кончились, и поезд спустился в выемку с
высокими откосами. — Да, я
думал о том, что все эти люди: смотритель, конвойные, все эти служащие, большей частью кроткие, добрые люди, сделались злыми только потому, что они служат».
Кажется, вся беда его характера заключалась в том, что
думал он
о себе несколько
выше, чем позволяли его истинные достоинства.
Он и действительно
думал все
о выгодах, вместо
высоких поэтических и пластических мечтаний, он занимался такими любовными мечтами, которые приличны грубому материалисту.
Любовь Грановского к ней была тихая, кроткая дружба, больше глубокая и нежная, чем страстная. Что-то спокойное, трогательно тихое царило в их молодом доме. Душе было хорошо видеть иной раз возле Грановского, поглощенного своими занятиями, его
высокую, гнущуюся, как ветка, молчаливую, влюбленную и счастливую подругу. Я и тут, глядя на них,
думал о тех ясных и целомудренных семьях первых протестантов, которые безбоязненно пели гонимые псалмы, готовые рука в руку спокойно и твердо идти перед инквизитора.
Мы уже сказали
выше, что Петр Васильич ужасно завидовал дикому счастью Мыльникова и громко роптал по этому поводу. В самом деле, почему богатство «прикачнулось» дураку, который пустит его по ветру, а не ему, Петру Васильичу?.. Сколько одного страху наберется со своей скупкой хищнического золота, а прибыль вся Ястребову. Тут было
о чем
подумать… И Петр Васильич все
думал и
думал… Наконец он придумал, что было нужно сделать. Встретив как-то пьяного Мыльникова на улице, он остановил его и слащаво заговорил...
Он всегда говорил таким ломаным, вычурным тоном, подражая, как он сам
думал, гвардейской золотой молодежи. Он был
о себе
высокого мнения, считая себя знатоком лошадей и женщин, прекрасным танцором и притом изящным, великосветским, но, несмотря на свои двадцать четыре года, уже пожившим и разочарованным человеком. Поэтому он всегда держал плечи картинно поднятыми кверху, скверно французил, ходил расслабленной походкой и, когда говорил, делал усталые, небрежные жесты.
— Хорошо, ребята! — слышится довольный голос корпусного командира. — А-а-а-а! — подхватывают солдаты
высокими, счастливыми голосами. Еще громче вырываются вперед звуки музыки. «
О милый! — с умилением
думает Ромашов
о генерале. — Умница!»
Я слишком достаточно говорил
выше (III)
о современной административной организации, чтобы возвращаться к этому предмету, но
думаю, что она основана на тех же началах, как и в былые времена, за исключением коллегий, платков и урн.
О матушке ли Волге серебряной? или
о дивном богатыре, про которого рассказывал Перстень? или
думали они
о хоромах
высоких среди поля чистого,
о двух столбиках с перекладинкой,
о которых в минуту грусти
думала в то время всякая лихая, забубенная голова?
Бутлер нынче во второй раз выходил в дело, и ему радостно было
думать, что вот сейчас начнут стрелять по ним и что он не только не согнет головы под пролетающим ядром или не обратит внимания на свист пуль, но, как это уже и было с ним,
выше поднимет голову и с улыбкой в глазах будет оглядывать товарищей и солдат и заговорит самым равнодушным голосом
о чем-нибудь постороннем.
Не для того ли, что во мне лежало орудие для освобождения этого
высокого, чистого существа, и то,
о чем я боялся мечтать, боялся
думать, вдруг совершилось, — и счастью моему нет меры.
— Ах, да, эта
высокая, с которой вы гуляли в саду. Она очень хорошенькая… Если бы я была такая, Агафон Павлыч не уехал бы в Петербург. Вы на ней женитесь? Да? Вы
о ней
думали все время? Как приятно
думать о любимом человеке… Точно сам лучше делаешься… Как-то немножко и стыдно, и хорошо, и хочется плакать. Вчера я долго бродила мимо дач… Везде огоньки, все счастливы, у всех свой угол… Как им всем хорошо, а я должна была бродить одна, как собака, которую выгнали из кухни. И я все время
думала…
— Не все так
думают о святейшем Гермогене, боярин; я первый чту его
высокую душу и христианские добродетели. Если б мы все так любили наше отечество, как сей благочестивый муж, то не пришлось бы нам искать себе царя среди иноплеменных… Но что прошло, того не воротишь.
Елена Андреевна.
О, я лучше и
выше, чем вы
думаете! Клянусь вам! (Хочет уйти.)
Я буду мужа любить, Тиша, голубчик мой, ни на кого тебя не променяю!» Но усилие уже
выше ее возможности; через минуту она чувствует, что ей не отделаться от возникшей любви: «Разве я хочу
о нем
думать, — говорит она, — да что делать, коли из головы нейдет?» В этих простых словах очень ясно выражается, как сила естественных стремлений неприметно для самой Катерины одерживает в ней победу над всеми внешними требованиями, предрассудками и искусственными комбинациями, в которых запутана жизнь ее.
Илья взглянул на арестанта. Это был
высокого роста мужик с угловатой головой. Лицо у него было тёмное, испуганное, он оскалил зубы, как усталая, забитая собака скалит их, прижавшись в угол, окружённая врагами, не имея силы защищаться. А Петруха, Силачев, Додонов и другие смотрели на него спокойно, сытыми глазами. Лунёву казалось, что все они
думают о мужике...
Несколько пушечных выстрелов уже разбили ее; ее защитники, оставшиеся в живых, ее покидали и только
думали о собственном спасении, как вдруг на самой ее вершине, на продавленном кузове поваленного омнибуса, появился
высокий человек в старом сюртуке, подпоясанном красным шарфом, и соломенной шляпе на седых, растрепанных волосах.
Лиза была
высокая, тонкая, длинная. Длинное было в ней всё: и лицо, и нос не вперед, но вдоль по лицу, и пальцы, и ступни. Цвет лица у ней был очень нежный, белый, желтоватый, с нежным румянцем, волосы длинные, русые, мягкие и вьющиеся, и прекрасные, ясные, кроткие, доверчивые глаза. Эти глаза особенно поразили Евгения. И когда он
думал о Лизе, он видел всегда перед собой эти ясные, кроткие, доверчивые глаза.
Наука не
думает скрывать этого; не
думают скрывать этого и поэты в беглых замечаниях
о сущности своих произведений; одна эстетика продолжает утверждать, что искусство
выше жизни и действительности.
— Оттого, что это серьезная вещь. Это дело жизни, Андрей. Ты
думаешь, что только люди
высокого роста, с прямою спиною и прямою грудью, могут задумывать серьезные вещи?
О вы, чванные дылды! Верь мне, — продолжал он с напускной важностью, — что между этими горбами могут жить великие чувства, а в этом длинном ящике (он стукнул себя по темени) рождаются великие мысли.
Взглядывая на эту взъерошенную, красную от выпитого пива фигуру Муфеля, одетого в охотничью куртку, цветной галстук, серые штаны и
высокие охотничьи сапоги, я
думал о Мухоедове, который никак не мог перелезть через этого ненавистного ему немца и отсиживался от него шесть лет в черном теле; чем больше пил Муфель, хвастовство и нахальство росло в нем, и он кончил тем, что велел привести трех своих маленьких сыновей, одетых тоже в серые куртки и короткие штаны, и, указывая на них, проговорил...
Человек
высокой культуры, он внешне относился к женщине, как к существу умственно равному, но в глубине души, как все мужчины,
думал о женщине скептически и с иронией.
Впоследствии, из разговоров с Погодиным, я заключил (то же
думаю и теперь), что его рассказы об нас,
о нашем
высоком мнении
о таланте Гоголя,
о нашей горячей любви к его произведениям произвели это обращение.
Благодарю сестру Елисавету.
Ее союзом боле дорожу,
Чем всех других
высоких государей,
Писавших к нам
о том же. Но мой сын
Феодор млад еще
о браке
думать —
Мы подождем.
Он повертывает голову, прокапывает перед собою снег рукою и открывает глаза. Светло; так же свистит ветер в оглоблях, и так же сыплется снег, с тою только разницею, что уже не стегает
о лубок саней, а беззвучно засыпает сани и лошадь всё
выше и
выше, и ни движенья, ни дыханья лошади не слышно больше. «Замерз, должно, и он», —
думает Никита про Мухортого. И действительно, те удары копыт
о сани, которые разбудили Никиту, были предсмертные усилия удержаться на ногах уже совсем застывшего Мухортого.
Напряжённо вслушиваясь, Назаров смотрел, как вдоль берега у самой воды двигается
высокая фигура Степана, а рядом с нею по воде скользило чёрное пятно. Ему было обидно и неловко сидеть, скрючившись под гнилыми досками; когда Рогачёв пропал во тьме, он вылез, брезгливо отряхнулся и сердито
подумал о Степане...
Княгиня. Я не знаю, милая Марья Ивановна, но мне кажется, что вы слишком берете все это к сердцу. Я понимаю его. Это такое
высокое настроение. Ну и что ж, если он и будет раздавать бедным? Мы и так слишком много
о себе
думаем.
— Зачем вы ссоритесь? — сказала Attalea. — Разве вы поможете себе этим? Вы только увеличиваете свое несчастье злобою и раздражением. Лучше оставьте ваши споры и
подумайте о деле. Послушайте меня: растите
выше и шире, раскидывайте ветви, напирайте на рамы и стекла, наша оранжерея рассыплется в куски, и мы выйдем на свободу. Если одна какая-нибудь ветка упрется в стекло, то, конечно, ее отрежут, но что сделают с сотней сильных и смелых стволов? Нужно только работать дружнее, и победа за нами.
— «Бог-то все заранее расчислил! — набожно и злорадно
думал Наседкин, косясь на степную нишу, в которой едва темнела
высокая женская фигура. Кабы не нашлись вовремя добрые люди, ты бы и теперь, вместо молитвы и воздыхания сердечного, хвосты бы с кем-нибудь трепала. А так-то оно лучше, по-хорошему, по-христиански…
О господи, прости мои согрешения… Ничего, помолись, матушка. Молитва-то — она сердце умягчает и от зла отгоняет…»
Чем
выше считает сам себя человек, тем он слабее: чем ниже он
о себе
думает, тем он тверже и сам для себя и перед другими.
Стоит только немного
подумать, и мы всегда найдем за собою какую-нибудь вину перед человеческим родом (пусть это будет хотя бы только та вина, что, благодаря гражданскому неравенству людей, мы пользуемся известными преимуществами, ради которых другие должны испытывать еще больше лишений), — и это помешает нам посредством себялюбивых представлений
о своих заслугах считать себя
выше других людей.
Во всей животной жизни, и особенно в рождении детей, человеку надо быть
выше скота, а никак уже не ниже его. Люди же именно в этом самом большею частью ниже животного. Животные сходятся самец с самкой только тогда, когда от них может быть плод. Люди же, мужчина с женщиной, сходятся ради удовольствия, не
думая о том, будут или не будут от этого дети.
Но как бы восхищенный и в энтузиазме покоится он в уединении, никуда не склоняясь и даже не обращаясь вокруг себя, стоя твердо и как бы сделавширь неподвижностью (στάσις); и
о прекрасном не
думает он, находясь уже
выше прекрасного,
выше хора добродетелей, подобный человеку, который проник в самое внутреннее святилище и оставил позади себя в храме изображения богов, и, лишь выходя из святилища, впервые встречает их, после внутреннего созерцания и обращения с тем, что не есть ни образ, ни вид, но сама божественная сущность; образы же, следовательно, были бы предметами созерцания второго порядка.
Уже отправляясь на прогулку, чинно выступая подле Дорушки, среди бесконечной вереницы пар по широкому, уличному тротуару и глядя на
высокие дома и роскошные магазины, Дуня с ужасом
думала о том, как бы ей не пришлось попасть в число «счастливых», назначенных на завтра в гости к попечительнице.
На свете не должно быть ничего страшного, нужно возносить свой дух
выше страданий и нужно жить, жить и радоваться жизни. Радоваться жизни, не
думать о смерти, как будто она еще очень далека, и в то же время жить жадно, глубоко и ярко, как будто смерть должна наступить завтра. В недавно найденной оде Вакхилида Аполлон говорит...
Глядя на Глафиру с робким замиранием сердца днем, он не освобождался от своего томления ночью и
думал о том блаженном часе, когда он, ничтожная «ревельская килька», как называл его Бодростин, считавший для него
высокою даже любовь жениной горничной, завладеет самою его женой и ее состоянием.
— Что вы так смотрите на меня, Вандергуд? Глупо! Вы
думаете о моем честолюбии? Глупо, Вандергуд! Разве вам, господин из Иллинойса, также не хотелось бы стать… ну хотя бы императором России, где воля пока еще
выше закона?
— Если вам угодно так лестно
думать обо мне, мистер Вандергуд, то я мечу
выше. Глупости, товарищ! Лишь бескровные моралисты никогда не мечтали
о короне, как одни евнухи никогда не соблазнялись мыслью
о насилии над женщиной. Вздор! Но я не хочу престола, даже русского: он слишком тесен.
А когда он переправлялся на пароме через реку и потом, поднимаясь на гору, глядел на свою родную деревню и на запад, где узкою полосой светилась холодная багровая заря, то
думал о том, что правда и красота, направлявшие человеческую жизнь там, в саду и во дворе первосвященника, продолжались непрерывно до сего дня и, по-видимому, всегда составляли главное в человеческой жизни и вообще на земле; и чувство молодости, здоровья, силы, — ему было только двадцать два года, — и невыразимо сладкое ожидание счастья, неведомого, таинственного счастья, овладевали им мало-помалу, и жизнь казалась ему восхитительной, чудесной и полной
высокого смысла.
Когда матушка высказывала мысли, подобные тем, какие мною приведены
выше по поводу разговора
о Пенькновском, профессор обыкновенно отходил с своею табакеркою к окну и, казалось,
думал совсем
о другом, но уловив какое-нибудь одно слово, вдруг подбирал к нему более или менее удачную рифму и отзывался шутливо в стихотворной форме, вроде...
Был девятый час вечера. Наверху, за потолком, во втором этаже кто-то ходил из угла в угол, а еще
выше, на третьем этаже, четыре руки играли гаммы. Шаганье человека, который, судя по нервной походке,
о чем-то мучительно
думал или же страдал зубною болью, и монотонные гаммы придавали тишине вечера что-то дремотное, располагающее к ленивым думам. Через две комнаты в детской разговаривали гувернантка и Сережа.
Старики задумались.
Думали они
о том, что в человеке
выше происхождения,
выше сана, богатства и знаний, что последнего нищего приближает к богу:
о немощи человека,
о его боли,
о терпении…